Как-то, до кома в горле... До слёз...

Её мальчику две недели.

Она склоняется к колыбели

И все слушает, как он дышит.

За спиной говорят:

«Вот глупая, так и льнёт к нему,

Не отходит, никого не видит и,

Уж точно, не слышит.

А она им всем: «Вы и не жили,

Если вам не знакома

Сладость дыханья таких мальчишек.

Нет, ну правда, на самом деле».

И ей кажется, что самой ей

Никакие не тридцать лет,

А лишь две золотые недели.

Она кружит мальчишку в берёзовой роще

И наверх обращается:

«Боже, боже, ну за что мне такой красивый ребёнок!»

А щербатое детство вовсю хохочет...

Обернётся она на знакомый голос,

И мужчина, который копия мальчик,

На плечах у которого, словно галстук,

Развеваются мокрые колготки,

Улыбнется:«Как хорошо, что нас трое»...

Она зажмурит глаза и подумает: «Господи, ну за что же мне счастье такое!»

Её мальчик слезами на клавиши каплет,

И в груди тотчас рвётся важное что-то.

Эти моцарты, григи, шопены и листы...

Этот дурацкий, ненужный, безумный опыт...

Все сольфеджио и концертмейстеры

Ну их к черту, ей пианист не нужен...

Ни Ван Клиберн, ни Лобачевский, Невский, Путин, Кюри, Бестужев...

Лишь бы только мальчик не плакал, лишь бы не умирать от жалости...

Он ей шепчет: «Пожалуйста, не пойду туда больше»,

А она прижимает к себе головку:

«Не ходи туда больше, пожалуйста»...

Он- пятнадцатилетний ёжик.

Ей хотелось, чтоб навсегда вместе, чтоб в охапку, чтобы в обнимку.

Хоть в какую-нибудь Анапу, Гагры, Сочи, иную чужбинку...

Но... он, молча уходит из-под ладони,

У него футболы и рок-н-ролы,

У него большие на жизнь планы,

Он от неба не ждет никакой манны.

Он все сделает так, как сам захочет,

Он любовь ее пронесет сквозь жизнь, между прочим.

Между верой и отчаяньем, между радостями и печалями.

А пока на макушке растут иголки,

И ей верить не хочется, что в любви ее – ну совсем никакого толку.

Ее мальчик в Андах и в Альпах.

Ее мальчик вырос в героя.

Ей бы им гордиться-хвалиться,

А она не знает покоя.

Ему достаются вершины мира,

Моря-океаны, близи и дали.

Ей – глобус усеивать флажками,

Вешать на стену вымпелы да медали.

Он, верно, целует заморских женщин,

Ей это не больно и не ревниво.

А самой все отчаянней хочется видеть

Колготки внуков на шее у сына.

Только однажды, бессонной ночью

Она подскакивает в кровати.

Ей снится маленький ежистый мальчик,

А сердце колотится так некстати...

Она уже слышит звонки в прихожей,

Но ищет таблетки и теплую юбку.

Сжимает в горсти пузырёк с лекарством,

Идёт к аппарату и... первый раз в жизни

Боится поднять телефонную трубку.

Её мальчику с чем-то там тридцать,

Он сидит на больничной постели.

Беззащитен и безоружен,

Как в той маленькой и далёкой детско-песенной колыбели.

Он острижен и перевязан,

Он такой же, но слишком ранен,

Слишком бледен, слишком потерян.

Она замирает в дверном проёме...

Словно, у важной какой-то грани.

Ей так страшно к нему прикоснуться.

Он всё тот же выросший ежик...

Вдруг... сейчас уберет ее руку,

Вдруг... попросит ее удалиться.

Что ж ей сделать такого, что же...

Шаг навстречу, микрон движенья,

Подзывает её рукой...

На ватных ногах подходит, садится на край постели, головы касается головой.

И! Он- снова ее мальчик!

Тот, который в берёзовой роще...

Тот, который слезами по клавишам.

Тот, который из-под ладони.

Тот, который в Андах и Альпах.

Тот, который всегда будет.

И никто сильнее не любит:

Ни в Париже, ни, что там, в Москве.

Он сидит, не шелохнётся,

Кулаком вытирает слёзы.

Она гладит его по замшевой голове…