Я давно не был у матери: не очень-то нужен им с отчимом великовозрастный сынок-одиночка. Они мне даже комнату купили на другом конце города, чтобы я не маячил в их благополучной семье. Нашли отличный предлог – мой юбилей - и турнули. Другой бы ноги целовал за такой подарок, семью бы завел, а я год выл от собственной ненужности, как в детстве, когда они засунули меня сначала в мореходку, потом в рыбаки и, наконец, в речфлот, где болтаешься по полгода в плавании. Друзья зовут меня Боцманом, хоть я никогда им и не был. Всю жизнь матросил: «машкой» палубы драил да фекалки чистил. Туристочки, правда, сохли по мне штук по пять в каждом рейсе, и я их обожал, пока не появилась Юлька. Но о ней позже.

Мать вчера попросила съездить с нею на кладбище к бабульке и, после того, как мы помянули усопшую водочкой, привезла меня к себе. Проснулся я к обеду уже в пустой квартире с «гвоздем» в голове, пошарил по холодильнику: еду нашел, а вот водочки там не оказалось, и ее надо было срочно добыть. Я вспомнил, что в соседнем доме Любаша, душа–человек, наливала всем, всегда и в любое время, а главное: первая стопочка у нее, как у лучших операторов-сотовиков первая минута, всегда была бесплатной. Как же я летел к ней, к родимой, как будто сто чертей гнали меня в хвост и в гриву, как мечтал пригубить стопочку холодненькой, беленькой, живительной микстуры. Я даже не заметил, что вечно обшарпанная любашкина дверь сверкает новенькими замочками, и звонок не висит на проводках, как обычно,а наглухо вмонтирован в стену и смотрит на меня глазком видеонаблюдения. Дверь мне открыла совершенно незнакомая тетка и замерла на пороге с открытым ртом. Меня трясло, я стал понимать, что водки от нее мне не дождаться и нагло заявил, что пришел занять сто рублей у Любашки, но, поскольку ее эта тетка выжила из квартиры, вынужден просить стольник у новой хозяйки. Она вдруг печально улыбнулась, протянула тысячу рублей и, назвав меня по имени, заявила, что всегда мечтала подать мне милостыню. И за что-то поблагодарила.

Я ошалело добрел до дворовой скамейки и рухнул на нее. В голове стоял звон и сквозь него в моем неопохмеленном мозгу снова зазвучал ее голос. Он произносил одну и ту же фразу: «Знаешь... я постараюсь задавить в себе это. Прощай!». Господи! Девчонка, которую я выгнал из своего дома много лет назад без копейки денег, без работы, без крыши над головой, должна была сдохнуть, попасть в притон, спиться или, по крайней мере, укатить в свой Мухосранск, там выйти замуж, нарожать кучу детей и забыть о том, что Москва вообще существует на свете! А она только что подала тысячу на опохмел, пахнув на меня дорогим парфюмом и своей благополучностью. Юлька, чертова кукла!

Я увидел ее первым еще у трапа нашего теплохода, потому что стоял там на вахте в день ее внезапного появления. Я не мог ее впустить – у нее не было туристического пропуска, но она, смеясь, уверяла, что вполне обойдется и без него. Она не была красива, но обладала каким-то обаянием, замешанном на юморе, чертовском мальчишеском задоре и оптимизме. К тому же, она оказалась права: туристический пропуск ей не полагался, как дочери боцмана. Папа, конечно же, знал, что в далеком волжском городке у него есть взрослая дочь от первого брака, но то, что она вот так запросто ввалится к нему и попросит подбросить до Москвы, не мог представить даже в страшном сне. Я так боялся, что он ее прогонит, не захочет сплетен в команде, но он пристроил ее официанткой в бар и отдал свою каюту на корме. Мужская часть команды и туристов с этого дня из бара не вылезала – всем хотелось перекинуться с Юлькой словцом-другим, получить от нее улыбку, шутку или воздушный поцелуй. Крышу сорвало многим, и я был в первых рядах. Через неделю почти все мужики признались, что получили от ворот поворот. Но я-то видел, как вспыхивали ее щечки, когда я подходил к стойке бара и молча смотрел на нее. Я чувствовал, что нравлюсь ей, хоть она тщательно пытается это скрыть. Впервые я решился зайти к ней часа в три ночи, придумав зубную боль, и попросить таблетку. Была ночная вахта и, проходя мимо ее каюты, я увидел, что она что-то читает. Юлька не удивилась моему позднему визиту, протянула мне таблетку, молча посмотрела на меня своими зелеными глазами и вдруг сказала, что любит меня, что любовь ее какая-то ненормальная, изматывающая и, как ей кажется, обреченная. А я и сам был без ума от нее. В этот момент я был свято уверен, что никого никогда не любил так, как Юльку.

«Любовь, твою мать, - орал на меня боцман, когда слухи до него все-таки доползли - чтобы близко тебя не видел рядом с ней, чтобы имя ее забыл, иди на берег и крути любовь там!» «Что, блин, - орал я в ответ, - теплоходы можно использовать только как плавучие бордели, а любить здесь запрещено!». Бил меня огромный боцман молча, сильно и ежедневно. Я проклял тот миг, когда Юлька появилась в моей жизни. Но ноги сами вели меня в каюту на корме, где я стоял перед ней на коленях, просил стать моей женой, и она согласилась. Я знал, что и ей достается за меня от жесткого отца.

Вскоре мы пришвартовались в Москве. Юлька осталась на берегу, поступала в институт, а мы ушли в очередной рейс. Через 2 недели она догнала нас в Волгограде. Отец бил ее на глазах у всей команды, гнал с теплохода, но она упрямо твердила: «Убей, но не гони! Я не могу без него, я умру без него!» И тот дрогнул, отобрал у Юлы паспорт, чтобы мы не смогли пожениться, и оставил ее на судне. А на меня вдруг накатило безразличие: «Подумаешь, не пара мы, видите ли! Сам, небось, из матросов выкарабкался, по головам! Другую найдем, тоже мне - капитанская дочка! Видать, в Москве девочка закрепиться решила». Я решил, что обойдусь без этого наваждения и стал потихоньку отучать себя от нее. Юлька лишь издалека наблюдала за мной и не торопила события.

Навигация закончилась, нужно было сходить на берег, но идти ей было некуда: у отца - новая семья; на занятиях в институте она так до ноября и не появилась; мои родители до женитьбы не хотели впускать в дом чужую девчонку. Юлька просила меня помочь ей с работой, с жильем, но я полгода болтался по Волге, никаких связей у меня не было, больших денег тоже, а ее мольбы о помощи стали раздражать. Я начал прятаться: не подходил к телефону, не приезжал на свидания и, в конце концов, торжественно объявил Юльке, что ей нужно вернуться домой, к маме. С ней случилась истерика и, отпаивая ее водой, я даже подумал, что она тронулась, но Юлька, как-то вдруг успокоившись, быстренько засобиралась куда-то и, уже стоя в лифте, призналась: «Знаешь, я по-прежнему люблю тебя, как ненормальная, но я постараюсь задавить в себе это. Прощай!». «Ты еще спасибо мне скажешь за то, что мы не поженились!» - крикнул я вслед уезжающему лифту. «Добро, моряк!» - эхом по подъезду пророкотал ее ответ, и Юлька исчезла из моей жизни навсегда…

«А чо ты к соседям-то ломился, чудик?! Думал, что Любанька там еще живет? - голос старого приятеля вернул меня к жизни, - Не-е, купили они, буржуи проклятые, у нашей Любушки ее квартирку, никому не наливают, ремонтище отгрохали. Деньжищи, слышь, у них, вроде, водятся, а счастья у Юлии, чувствую, нету. Заглянешь к ней в зеленые глазища, а там, где-то глубоко на дне, рана рваная кровит потихоньку. Есть, знаешь, такие: ни врачи их не лечат, ни деньги их не берут, ни время! Если не пить, так вовсе - кранты! Пошли ко мне, чихнем по маленькой!».

Я молча встал и пошел к ней. Дверь была открыта, Юлька лежала на полу в луже крови. Балконная дверь была открыта настежь. Она была еще жива, когда я склонился над ней и сказал то, что должен был сказать в далекой юности. Я всю жизнь старался и не смог забыть ее. Она собрала последние силы и зашептала: «Мое сердце так тоскует, ни к чему мне денег звон. Лишь моряк меня утешит, ведь дороже злата он...»

Юлька умерла со счастливой улыбкой на губах, крепко сжав мою руку. Мятую тысячу я сжимал в другой руке. Все решили, что это было убийство с целью ограбления, но ограбил я лишь самого себя...